Автор: Laora
Бета: Red Fir
Иллюстратор: Red Fir
Размер: макси, 15 732 слова
Канон: DRAMAtical Murder
Пейринги/персонажи:
Коджаку/
Серагаки Аоба
и др.Категория: слэш
Жанр: дарк, романс
Рейтинг: R
Краткое содержание: Аоба просыпается в незнакомой комнате и не может понять, что с ним случилось.
Предупреждения: действие происходит после плохой концовки Коджаку; Аоба-центрик, размышления о матчасти, мелькнувший ОЖП, смерть мимо пробегавших персонажей, возможный ООС; некоторые фразы героев взяты из канона; усиленные намеки на групповой секс, кровь, хотя в кадре ничего рейтингового не происходит; все совершеннолетние
Иллюстрация: Создать мир
читать дальше
«Это Вавилонская башня».
Аоба открыл глаза.
Мысль, оставшаяся после сна, казалось, застряла в голове, будто пуля в кости. Аоба поморщился от непрошеной ассоциации.
«Это Вавилонская башня».
Не сказать, чтобы он так много знал о Вавилонской башне. Обрывки никому не нужных легенд, что-то, связанное с религией и тем, что найти общий язык с другим человеком, — невозможно.
«Вавилонская».
Он моргнул; потолок перед глазами казался незнакомым. Аоба отстраненно удивился про себя — неужели остался ночевать у кого-то?
Так бывало редко. Бабушка беспокоилась. Впрочем, иногда она уезжала; Аоба предпочитал не водить девушек в дом, где они с бабушкой жили. Вместо этого он оставался у них на ночь. Однажды он, помнится, остался с одной из девушек Коджаку — до этого они пили вместе, Аоба, Коджаку и девушки последнего. Множество девушек. С одной из них…
Аоба попытался сесть на кровати — и зашипел от боли.
Плечи и предплечья горячо пульсировали, будто огнем горели. Малейшее движение посылало волну боли сквозь мышцы, и Аоба не мог понять, в чем дело.
«Мои метки».
«Сдавайся.
Хорошо, Коджаку; сдавайся.
Хорошо.
Хорошо».
Одежда.
Что-то было не так с его одеждой.
«Теперь можно, Коджаку. Теперь можно все».
Длинное одеяние, белое с красным; под ним, кажется, ничего.
Аоба огляделся, прислушиваясь к боли. Она казалась не такой острой, как вначале, но теперь Аоба понимал, что плечами и предплечьями боль не ограничивается.
Шея. Грудь. Живот.
Он сжал зубы, чтобы не заскулить.
Комната, в которой он находился, была не такой уж большой. Кровать, шкаф, стул у окна, две двери — одна, должно быть, вела в ванную комнату.
Будто тысячи иголок впились в мышцы, когда он поднялся. Кожа казалась содранной во многих местах, но сильнее всего ныли руки — потому что на них Аоба опирался, поднимаясь.
Или потому что…
Он запретил себе смотреть, а белая с красным ткань мешала трогать.
Стоять Аоба мог без особых проблем. Ноги не болели, будто бы…
«До них было не дотянуться».
Проглотив эту мысль, зажевав, не дав ей укорениться в сознании, Аоба дернул за ручку двери, которая, как он думал, вела в ванную. О том, где он и что с Реном, с его вещами, можно будет подумать позже. Прежде всего нужно узнать, откуда взялась эта боль.
«Коджаку».
Мысль о Коджаку показалась неожиданной.
Да, можно было попробовать позвать его на помощь. Они ведь пробрались в Платиновую тюрьму вместе, пришли по приглашению. Кроме Коджаку, звать точно было некого.
Найти Койл… или попросить Рена…
Мысли казались странно тяжелыми, неловкими.
Дверь поддалась с легкостью. Аоба просто толкнул ее — и чуть не выпал в коридор, сверкающий ослепительной белизной.
«Вавилонская башня».
Он находился в Овальной башне. Точно, ведь они с Коджаку и «Benishigure» пришли сюда, а потом…
Что было потом?
Это не дверь в ванную, понял Аоба заторможенно, и захлопнул ее.
Овальная башня.
Это было похоже на удар пыльным мешком из-за угла; Аоба поморщился от боли, из-за резких движений прострелившей плечи и руки, но шкаф все же открыл.
На вешалках висели несколько совершенно одинаковых одеяний, белых с красным. Присмотревшись, Аоба заметил еще одно, валявшееся в углу. Должно быть, упало.
Машинально нагнувшись, чтобы поднять, и едва не закричав от боли, Аоба почувствовал острый ржавый запах запекшейся крови.
Белое с красным и коричневым; скомканная в углу шкафа ткань была вся в крови.
Его крови.
Должно быть, он сам положил испачканную одежду на дно шкафа. Потому что — теперь Аоба в этом не сомневался — он жил здесь.
В Овальной башне.
Ни о Рене, ни о Койле, ни о каких-либо знакомых вещах и речи быть не могло.
Все изменилось, только вот когда? Аоба не помнил.
Наверное, он должен был реагировать острее. Например, ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон.
Тело и без того болело так, что мысль о сне отпадала.
Посмотрев на дверцу шкафа, Аоба решил не закрывать ее, чтобы лишний раз не напрягать — в этом он даже не сомневался — и без того травмированные мышцы.
«Эй, Аоба».
Все ненастоящее? Возможно. В это Аоба был готов поверить. Не сон, но Scrap — то, что Аоба видел, проникая при помощи своей способности в чужие сознания, всегда было чудовищно реалистичным.
Иероглифы, вползавшие ему в уши, и хлещущая отовсюду кровь в сознании Мизуки…
Закрытые двери в сознании Коджаку.
«Аоба, откройся».
Целый ряд закрытых дверей. Можно бежать, сколько угодно… В попытке спастись от чернильных потоков, больше похожих на волосы.
Можно бежать и бежать, бесконечный ряд комнат в десять татами, идеальный куб, когда-то Аоба читал теорию, что все в мире бесконечно, что ничто просто так не заканчивается.
Ничто не заканчивается.
«Аоба».
Значит, он был в сознании Коджаку. Что случилось потом? Он до сих пор здесь?
Подумав немного, Аоба решил: нет.
Во время Scrap Коджаку был там, за закрытыми дверями. Аоба не видел его, только угодив в чужое сознание, зато отчетливо слышал всхлипы и крики боли — в комнате на десять татами Рюхо сделал Коджаку татуировки, и эта комната осталась в сознании Коджаку, потому Аоба в нее и попал.
Сердце подпрыгнуло к горлу: татуировки Коджаку. С ними было что-то связано, только что?
Аоба помотал головой. От этого движения захотелось кричать: теперь болью взорвалась потревоженная шея.
Аоба не чувствовал присутствия Коджаку, как всегда происходило, стоило попасть в чужое сознание. Вообще не чувствовал ничьего присутствия.
А за одной из дверей был коридор Овальной башни.
Аоба сделал шаг вперед, ко второй двери.
— А-ы-ы-ы, — стон все-таки прорвался.
Он не спал. Это не был искаженный мир внутри чьего-то сознания.
Все было по-настоящему.
«Я тебя совсем не знаю, Коджаку. Не знаю, могу ли тебе доверять».
Память предлагала фразы, которых Аоба не помнил, ассоциации, которые он не мог объяснить.
Тело страдало от жестокой боли, но разум был тверд, как никогда; Аоба не мог объяснить.
Он должен был себя увидеть.
Должен был.
«Я хочу посмотреть тебе в глаза».
Нет, это была не его фраза.
Он не помнил, чья.
Не обращая внимания на боль, Аоба рванул на себя ручку второй двери. Медленно, неохотно, с едва слышимым скрипом, дверь отворилась. Внутри, в небольшом помещении, было темно. Аоба моргнул, перестраивая зрение, и только потом догадался потянуться к выключателю, находившемуся тут же, на стене. Перед тем, как нажать на него, Аоба неловко задел косяк локтем, и боль, вспыхнувшая в руке, отдавшаяся по всему телу, почти заставила его потерять сознание. Аобе показалось, будто над ним раскрыли крылья черные птицы. Стало темно и горячо. Многочисленные метки — он подумал «метки»?! — на теле ныли, как знаки божественной милости, стигматы, о которых Аоба читал давно, приблизительно тогда же, когда про теорию множественности и Вавилонскую башню.
Потом черные птицы сложили крылья, и Аоба прищурился от вспыхнувшего света.
Он стоял в ванной, достаточно большой. Почти все пространство занимала ванна, больше похожая на бассейн в миниатюре, и сверкавшая так, будто ее только что доставили из магазина сантехники.
На белом кафеле пола виднелись темные разводы.
Аоба наклонился. Черные птицы вернулись, но он все же провел по разводу пальцем.
Темный след, оставшийся на пальце, показался Аобе почти черным на собственной очень бледной коже.
Слишком бледной.
Сердце екнуло. Преодолев нехорошее предчувствие, Аоба поднес палец к лицу, на пробу лизнул.
Кровь.
Застаревшая, прогоркшая. Ванну вымыли, значит… а про пол забыли.
Собственная отстраненность удивляла. Аоба был уверен, что поступает единственно правильным образом, но вместе с тем билась в сознании странная мысль: раньше я бы так не поступил.
«Я не могу сказать тебе, Аоба».
Раньше он бы кричал и звал на помощь, оказавшись в подобной ситуации, и уж точно не пытался бы решить все сам. Он звал бы… не обязательно Коджаку. Кого угодно. Бабушку, маму, папу…
Он не мог один.
Он и сейчас не мог, ведь ничего не изменилось, правильно?
Черные птицы никуда не делись, они в любой миг могли раскрыть над ним крылья.
На сегодня хватит. Пора вернуться в постель. Спать. Смазывать раны нет нужды, на это потратится больше сил, чем в итоге будет пользы. Просто спать… хотя бы немного.
Больно.
Аоба жестоко закусил нижнюю губу. Эта боль, новая и острая, заставила черных птиц сложить крылья.
На глазах выступили слезы; чувствуя, как что-то влажное стекает по подбородку, Аоба распрямился.
«Сдавайся».
Он не знал, кому принадлежит призыв сдаваться, но сдаваться не собирался. Нужно было узнать, в чем дело. Он должен был справиться сам, потому что в Овальной башне никто не пришел бы ему на помощь.
Он хотел помочь Коджаку. Потому и последовал за ним в Платиновой тюрьме, до того самого клуба, перед которым встретил Рюхо.
Аоба не привык полагаться на собственные силы, поэтому принял помощь Рюхо с благодарностью. Иначе он не смог бы пройти в клуб, последовать за Коджаку. Помочь ему.
А потом его стошнило в клубе, и Коджаку нес его на закорках до места, в котором они остановились. Еще и стирал после этого — свое кимоно, куртку Аобы.
Стирал…
«Сдавайся, Коджаку. Сдавайся».
Аоба и себе-то помочь не мог, что уж тут говорить о других. Он думал, будто хочет помочь Коджаку, а на самом деле все это время опирался лишь на собственный эгоизм. «Меня оставили в стороне, Коджаку говорит не со мной, а с двумя девушками, у одной из которых на шее «паучья» татуировка» — его эго не могло этого вынести.
Он не мог этого вынести.
Медленно, охваченный внезапным страхом, Аоба поднял глаза.
На противоположной от входа стене находилось огромное зеркало. Фактически, вся стена была зеркалом. Она отражала монструозную ванную, белый кафель, краны, сверкающие серебром…
И Аобу, застывшего в дверном проеме.
Интересно, зачем мне нужна такая большая ванная, подумал Аоба. Она больше, чем комната, в которой я, кажется, живу.
Потом он понял, кого видит в зеркале напротив.
Длинные волосы, белые, как молоко. Не седые, белые.
Кожа одного цвета с волосами; мучнисто-белая, не светлая, как это бывает, а будто выкрашенная побелкой, как в старых ужастиках про мертвецов и привидений.
Глаза — тоже белые, с едва заметным проблеском былого цвета.
Струйка крови, стекающая по подбородку.
Одежда, белая с красным, незнакомого покроя. Точно такая же висела в шкафу на вешалках… и лежала на дне шкафа, измазанная в засохшей крови.
Коджаку здесь нет, значит, он не сможет ее застирать.
Когда Коджаку стирал свое кимоно… Аоба вспомнил. Он подглядел в щель на двери и увидел…
На спине Коджаку была странная татуировка. Очень красивая, три пиона, будто настоящие цветы.
Три? Аобе казалось, что их должно быть больше, но он четко помнил: картинка стояла перед глазами, отчетливый образ.
Он не позвал Коджаку тогда. Просто тихо ушел.
«Эти татуировки будут со мной до конца жизни».
Если бы он позвал…
Если бы не принял помощь Рюхо.
Возможно, тогда всего этого не произошло бы.
Чего «этого»? Аоба не знал. Он наблюдал за тем, как его зеркальный двойник, лишенный какой-либо пигментации, даже намека на нее, потянулся к завязкам странной одежды.
Движения были привычными, будто он повторял их каждый день. Несколько простых манипуляций — и белая одежда упала к его ногам.
Поначалу Аобе показалось, будто мало что изменилось. Разве что цвета: яркий красный стал темно-сиреневым, а иногда и синим, почти черным.
Потом он понял.
Его кожа была такой же белой, как одежда, только украшали ее не алые элементы, а следы чужих зубов.
На мгновение Аобе почудилось, что черные крылья над ним раскрылись и увеличились до таких размеров, что могли бы затмить весь мир.
У Аобы была бурная юность. Нередко он бил кого-то; нередко его избивали в ответ. Он давно знал, что ему могут причинить вред, но даже представить себе не мог, что подпустит кого-то настолько близко.
Позволит себя укусить.
И не раз. И даже не два.
В голове будто что-то треснуло. Наверное, упала последняя преграда; Аоба не знал, что с ним случилось, и странным образом это только укрепило его решимость.
Он должен был узнать. Он должен был справиться.
Черные крылья исчезли, будто их и не было. Аоба знал, что теперь точно не потеряет сознание.
Боль будто отошла на второй план. Уделяя ей мало внимания, Аоба подошел к зеркалу вплотную.
Да, ощущения его не обманули. Укусы на груди и животе почти зажили, они были поверхностными. Укусы на шее тоже выглядели подживающими.
Укусы на плечах и предплечьях были мало того, что свежими, так еще и очень глубокими. Казалось, будто кто-то всерьез вознамерился вырвать куски мяса зубами, но в последний момент одумался и остановился, отступился от добычи, оставив глубокие следы своей ярости.
Своей… страсти?
«Мы оба готовы к этому».
Аоба вцепился в промелькнувшее воспоминание; голос, прозвучавший у него в голове, казался смутно знакомым.
Тот человек говорил с придыханием, улыбался, предупреждал об опасности, о том, что Коджаку опасен. И так оно и вышло: после того, как Коджаку застал Аобу разговаривающим с этим человеком, он…
Этот человек.
Рюхо.
Он говорил «Мы оба готовы к этому».
Глядя своему отражению в глаза, Аоба начал вспоминать. Фразы, мелькавшие в его сознании, понемногу обретали хозяев.
Еще немного времени — и он вспомнит все.
Даже то, откуда все эти укусы… так много. Большинство из них подживало, от некоторых остались только рубцы. На вид рубцы казались свежими: все еще красные. Кое-где еще не зажившие укусы перекрывали рубцы, все тело будто было затянуто в паутину чужих меток.
Нам бы все равно пришлось пойти в Овальную башню, подумал Аоба вдруг. Мне и Коджаку.
Потому что в Овальной башне был Тоэ.
Если сейчас Аоба жил в Овальной башне, — у него была своя комната, своя одежда в шкафу, своя ванная с разводами крови на полу, и даже дверь не была заперта, — если он теперь жил тут, значит, он заодно с Тоэ?
Аоба не помнил. Он не понимал, что произошло, почему его волосы, кожа, даже глаза стали белыми.
Не знал он и того, кто оставлял на его теле следы своих зубов и почему он позволял это делать.
Им не удалось остановить Тоэ — вот что не подлежало сомнению.
А значит, все жители Мидориджимы…
Неверным шагом Аоба направился к замеченному в ванной шкафчику. Нужно было быстрее вернуться в нормальное состояние. Для начала — что-то сделать с этими ранами.
Судя по следам от укусов, о которых Аоба ровным счетом ничего не помнил, он давненько уже не был в «нормальном» состоянии и именно что вернулся сейчас. Вернул себя. А до этого...
Его телом управлял «еще один Аоба».
Аоба знал о присутствии «еще одного» с раннего детства; с детства у него были «друзья в голове», Красный и Синий. Красный советовал разрушить других людей, пока они не разрушили самого Аобу.
Аоба даже дал своим «друзьям» имена: сам он был Разумом, Красный — Инстинктом, Синий — Другим, ограничивающим.
Разум, Инстинкт и Другой.
Аоба, Аоба и Аоба.
Когда Аоба стал старше, он перестал слышать Другого. Зато хорошо слышал свой Инстинкт и в юности активно с ним взаимодействовал. Аоба не особо помнил то время, но, кажется, только из-за Инстинкта он так часто ввязывался в драки.
Инстинкт учил его, как защищаться.
Инстинкт был неразрывно связан с силой Scrap, которая предоставляла возможность проникать в сознание других людей и «ломать» их.
Когда-то Аоба стер личность своего противника в Райм. Он сам не помнил, об этом рассказывала бабушка.
Потом он практически уничтожил Мизуки, своего друга, попавшего под гипноз Тоэ и угрожавшего бабушке Аобы ножом.
Потом он проник в сознание Коджаку, а дальше…
Аоба распахнул шкафчик.
Медикаментов тут хватило бы на целый отряд, только все они были в нераспечатанных упаковках. Неужели он даже не пытался лечить укусы на своем теле?
Не он.
Инстинкт.
Место Аобы, каким он себя помнил, Аобы-Разума, занял Инстинкт.
Значит, Scrap провалился. Аоба не смог помочь Коджаку — и себе, естественно, тоже. Он исчез, и Инстинкт сделал то, чего давно хотел, чего Аоба так боялся: захватил контроль над его телом.
«Для тебя все кончено».
«Сдавайся».
«Это конец для тебя».
«Сдавайся».
Он помнил собственный голос, изменившийся из-за других интонаций; Коджаку не знал его таким. А он ничего не знал о Коджаку.
«Я тебя совсем не знаю, Коджаку. Не знаю, могу ли тебе доверять».
«Я не могу сказать тебе, Аоба».
У Коджаку было очень бледное, измученное лицо — после того, как он впервые встретился с девушкой с «паучьей» татуировкой. Он потом говорил, что дело в Рюхо. Будто он сразу понял: татуировка — дело рук Рюхо, и сделана совсем недавно.
Аоба не привык видеть Коджаку таким.
И себя — беглый взгляд в зеркало — он таким видеть не привык.
На мгновение Аобе показалось, будто его кожа не белая уже — пергаментная, полупрозрачная. Он и вправду видел кровеносные сосуды, проступившие под этой кожей рядом с местами укусов, но угол зрения изменился, и Аобе почудилось, что он видит больше.
Мясо, все еще красное, с синеватыми прожилками; розоватые кости под этим мясом, а где-то там, надежно защищенные, скрывались влажно пульсировавшие внутренние органы.
Он просвечивал, будто призрак; Аоба моргнул. Все вокруг вздрогнуло, раз, еще раз, а потом пришло в норму.
Относительную.
«У него внутри эти татуировки, на внутренних органах».
Фраза, произнесенная голосом Коджаку, показалась откровенно жуткой. Да, так он и сказал про Рюхо… после того, как попытался изнасиловать Аобу.
Он тогда не был собой. Он пришел с улицы; шел дождь, Коджаку промок до нитки. Он видел, как Аоба говорил с Рюхо.
Он говорил о Рюхо. Спрашивал, что Аоба рядом с ним делал.
А потом толкнул Аобу на кровать, внезапно оказавшись сильнее, намного, намного сильнее, и припал губами к шее Аобы, чтобы после вонзить в нее зубы, чтобы зализать укус.
Он проводил руками по телу Аобы, шарил, будто слепой, запечатав Аобе рот пародией на поцелуй, сжал член Аобы, заставив почувствовать нежеланное удовольствие, и тогда…
На время забыв о медикаментах, рукой Аоба потянулся к собственному заднему проходу.
Из-за боли в теле он не обратил внимания, но теперь мог почувствовать: и ноющую боль, и то, каким широким стало отверстие. Два пальца проникли сходу, без какой-либо подготовки.
— М-м…
Издав пораженный выдох — боль на призрачное мгновение показалась сладкой, — Аоба вытащил пальцы и поднес их к глазам.
Уже знакомые темные следы на белой коже; на вкус они практически не отличались от разводов с пола.
Кровь… к которой примешивался острый запах секса.
— Это все ты, да? — Собственный голос казался хриплым, горло продирало при каждом слове. Аоба не помнил, чтобы он так хрипел. Его голос всегда был выше, но…
Рыболовные крючки. Это даже не боль по сравнению с другой. Просто рыболовные крючки, впивающиеся в горло.
Кто пытался поймать его?
— Это ты, — сомнений больше не было. — Инстинкт… другой я.
Ответом ему было молчание; Аоба взглянул в зеркало.
— Это не я, — констатировал он казавшееся очевидным. Белая кожа, глаза, волосы… Бабушка рассказывала, что таким он и родился, Аоба: лишенным пигментации.
Иногда Аоба думал, что цвет в нем появился тогда, когда он встретил Найна, своего папу, на берегу океана. Океан был огромным и синим, и было сложно не стать каплей из этого океана, не приобрести цвет.
Впрочем, возможно, он ошибался.
— Это — ты.
Инстинкт, «другой Аоба», контролировал способность проникать в чужое сознание и управлять людьми при помощи собственного. Ради этой способности Аоба был рожден. Она не требовала социализации; не нужно было становиться частью океана, таким, как все. Не было необходимости обретать цвет.
Цвет, который Аоба потерял.
Он помнил, что использовал Scrap на Коджаку. Он понимал, что провалился.
После этого сознание Аобы, видимо, захватил Инстинкт. Инстинкт не полагался на других людей, не вливался в их общество. Инстинкт был сам по себе и привык надеяться только на собственные силы.
Потому сейчас Аоба не звал на помощь, а думал, пытаясь понять, что же с ним произошло. Он, видимо, слишком долго позволял Инстинкту играть первую скрипку; остаточное «чужое» восприятие не исчезло до конца.
«Чужое»?
Инстинкт тоже был им.
— Это — ты… это — я.
Ответа не было. Бесполезно говорить с собственным отражением.
Инстинкт завладел телом Аобы на достаточно долгое время, но почему он отступил сейчас? И что он делал все это время? Зачем разрушал себя, позволял себя иметь… кусать?
Что ж, на последний вопрос Аоба, пожалуй, мог ответить.
Инстинкту нравилось не только разрушать, но и быть разрушенным. Боль доставляла ему удовольствие. В отличие от Аобы, он не боялся боли.
По правде говоря, Аоба уже тоже не был уверен, что боится. Что-то в его сознании… треснуло. Совсем недавно.
— Это — я.
Аоба не знал, что произошло, но мог сделать некоторые выводы. Инстинкт разрушал все это время и жил в Овальной башне, должно быть, сотрудничал с Тоэ. Люди на Мидориджиме, наверное, все уже находились под гипнозом Тоэ: бабушка, Хага-сан, Йоши-сан, надоедливые дети Кио, Нао и Мио — все.
Что случилось с Коджаку? С Реном? С членами Риб-команды Коджаку, «Benishigure»? Они все были в Овальной башне вместе с Аобой. Они были рядом, когда Аобу сменил Инстинкт.
Где Коджаку?
Аоба сжал зубы. Ответа на этот вопрос он не знал или не помнил; фразы, всплывающие в его сознании, кое-что проясняли, но не до конца. Он наверняка вспомнил бы больше… только как много времени ушло бы на это?
Аоба чувствовал, что время лучше зря не терять. Нужно быстрее узнать как можно больше — чтобы было что противопоставить Инстинкту, если он вернется.
«Аоба».
Голос Коджаку вплелся в мысли просто и естественно; в нем звучала тревога, в этом голосе. Почти отчаянье.
До какого отчаянья должен был дойти Инстинкт, чтобы позволить кому-то себя укусить? Аоба помнил: в юности, когда Инстинкт и Разум мирно уживались в его сознании, Инстинкт не позволял никому и пальцем его тронуть.
Да, случалось, что его били, но укусы… или насилие.
Этого Инстинкт не допускал. Он защищал Аобу. Если его и били, полученные повреждения вскоре заживали.
Очень быстро. Так, что бабушка едва успевала заметить.
Аоба поднял руку, уже привычно поморщившись, и провел кончиками пальцев по укусам на предплечье другой руки.
Боль показалась ему не такой острой, как чуть ранее.
Конечно, он успел привыкнуть, свыкнуться с самим фактом, что у него что-то болит.
Но, возможно…
Благодаря Инстинкту укусы заживали быстрее, чем они заживали бы у одного Разума. После того случая, когда Аоба стер в Райм чье-то сознание, по словам бабушки, он начал принимать таблетки. Таблетки сдерживали Инстинкт, а Аоба потом первое время удивлялся: нечаянный порез затягивался в течение нескольких дней, а не часов, как раньше.
Это было одной из причин, по которой он перестал драться и так и не вступил ни в Риб, ни в Райм, хотя и Мизуки, и Коджаку звали его в свою команду. Инстинкт избегал команд, потому что предпочитал быть один, и в юности Аоба его слушал; ему нравилось быть каплей в океане, но одновременно чувствовать собственную силу.
Инстинкт нуждался в драках, как в воздухе, потому и умел выживать лучше, чем Разум. Он проявлялся в наиболее экстремальных ситуациях, которые зачастую сам провоцировал.
Когда Инстинкт был подавлен таблетками, нужда в экстремальных ситуациях отпала.
А потом Аоба использовал на Коджаку Scrap и провалился.
И его не стало. Его телом завладел Инстинкт, позволяющий кому-то кусать его… иметь его.
Аоба поморщился от подобной формулировки.
Да, Инстинкт умел заживлять свои раны. Но даже ему нужно было чем-то питаться.
Вправду ли он сотрудничал с Тоэ?
Аоба собирался это выяснить.
Потянувшись было вновь к медикаментам, он тут же убрал руку.
Что, если перевязки будут заметны под его белым облачением?
Что, если ему придется раздеться?
Ведь Инстинкт наверняка раздевался, когда получал эти укусы.
При мысли о том, что ему, возможно, тоже придется пройти подобное испытание, — и на этот раз Инстинкт его не защитит — Аобу пробрала дрожь. Вместе с этим он испытал внезапное сочувствие: Инстинкт ведь терпел эти укусы один за другим. Возможно, он ими наслаждался, наслаждался болью… но он все же ее чувствовал. Все это время.
И некому было подсказать ему, что необязательно терпеть, что можно просто уйти в сторону.
«Ты был моим героем».
Собственный голос, не хриплый, как теперь, прозвучал в ушах. Аоба помнил, как сказал эти слова Коджаку, тот опустил голову, будто признавая, что подобного определения не заслуживает.
Да, Коджаку был героем. Он терпел боль, как Инстинкт, когда можно было просто уйти в сторону; он едва ли ее замечал, эту боль.
Раньше, вспоминая о Коджаку, Аоба нередко думал: есть люди, как солнце. Они отдают себя всем, но ничего не теряют от этого. Солнце едва ли замечает, что кто-то греется в его лучах. Солнце светит всем, всегда.
Коджаку — такой человек.
Когда Аоба открыл все двери, закрытые в сознании Коджаку… когда встретился с ним лицом к лицу.
Коджаку сказал что-то о том, что без него справятся. Все — и команда, которая просто найдет себе нового лидера, и Аоба.
Нет. Он ничего не сказал про Аобу.
«Кажется, будто все до этого было ложью. Так спокойно…»
Слова Коджаку звучали умиротворенно, но Аоба помнил: это — ложное умиротворение, Коджаку обманут.
Что случилось? Аоба провалился, но как? Почему? И что произошло потом?
Пора было узнать ответы на эти вопросы.
Аоба вытер кровь с подбородка и подобрал одежду. Черные птицы не вернулись; выдохнув про себя облегченно, он направился в комнату. Вроде бы он видел обувь рядом со шкафом; негоже ходить по отполированным полам Овальной башни босиком.
…Собственные движения казались Аобе куда ловчее, чем раньше; он, похоже, успел отвыкнуть от своего тела. А Инстинкт это тело усовершенствовал.
Просто способ добиться желаемого.
Для Инстинкта тело было лишь способом получить удовольствие, поэтому он не шибко заботился о его сохранности. Аоба мог сказать безошибочно, возможно, потому, что сам до сих пор не сильно заботился о собственном теле. Пусть он и был «Разумом», но некоторые стремления Инстинкта, казалось, въелись под кожу, запечатлелись в теле, а не в сознании.
Тело и для Аобы теперешнего было просто способом. Иначе он не стал бы спешить выйти из комнаты, а подождал бы, не придет ли к нему кто-нибудь с едой. Заодно и подлечился бы немного.
Но Аоба должен был узнать. Чем быстрее, тем лучше. О теле можно будет подумать потом.
Должно быть, не так-то сильно он отличался от Инстинкта.
Почему все же Инстинкт отошел на второй план? Неожиданная щедрость? Желание помучить? Чем бы это ни было, Аоба собирался использовать представившийся шанс.
Тело будто плыло, преодолевая сопротивление воздуха; Аоба вышел за дверь и прислушался к звуку своих шагов.
Его не было.
Если не считать шороха длинных одежд, он передвигался совершенно беззвучно.
Аоба дошел до поворота, никого не встретив. На повороте он столкнулся с двумя людьми в белом.
У них были совершенно одинаковые лица.
Кажется, эти двое его знали: Аоба поймал их взгляды и мысленно удивился: похоже, они его боялись.
Потому что он использовал свое тело сознательно, подвергал его таким мучениям, которые не стерпел бы ни от кого другого?
Нет. Потому что он — его Инстинкт — мог все это выдержать.
— Аоба-сама, — в голосе первого из «близнецов» звучало несомненное уважение. — На прогулку?
— Будете развлекаться, — голос второго, кроме уважения, выражал зависть. — Ломать сознание этих простаков. Одного за другим… будете ломать их.
— А мы не можем, — подхватил первый. — Приказ Хозяина Тоэ.
— Приказ? — заинтересовался Аоба.
Похоже, его подозрения оправдывались.
Эти двое называли Тоэ «Хозяином», а к самому Аобе относились с уважением, без тени враждебности.
Да, Инстинкт вступил с Тоэ в союз — и «ломал» людей. При помощи Scrap, вне всякого сомнения.
Скольких он уже успел поломать? И почему при мысли об этом не чувствовал вины? Так же, как при мысли о том, что провалился, когда использовал Scrap на Коджаку, разрушив, должно быть, его сознание…
Инстинкт не знал, что такое угрызения совести.
Аоба все еще чувствовал себя во многом как Инстинкт, потому тоже не ощущал за собой никакой вины.
Пока.
Это было единственное приемлемое объяснение.
— Диверсанты, — объяснил второй.
— Могут напасть, — подхватил первый, — на Овальную башню. В любой момент. Поэтому Хозяин Тоэ сказал: двадцать второе апреля мы должны провести на посту. Весь этот день.
— Аоба-сама сломает нашего братца? — спросил второй вдруг, без всякой связи с тем, что говорил первый.
Или это Аобе так показалось.
— Братца?
— Бракованную модель. Которая называла Аобу-сама Хозяином.
«Хозяин!»
Чистый голос, который Аоба моментально узнал; Клиа, так его звали. Чудака в противогазе, который называл Аобу Хозяином и объяснял это тем, что у Аобы особенный голос.
— Хотя как можно его сломать, — хихикнул первый. — Он же робот, как и мы. У него нет сознания.
— Он просто послушается, когда Аоба-сама прикажет особенным голосом. Как мы, — предположил второй. Похоже, они великолепно общались и без участия Аобы, попутно выбалтывая ценнейшую информацию.
Аоба не знал, что Клиа — робот. И эти двое, получается, тоже? Тогда понятно, почему они такие… одинаковые.
— Аоба-сама прикажет ему разбить голову о стену, и он разобьет, — добавил первый. После этого они оба засмеялись.
— Неправильный, — сказал второй, оборвав смех внезапно, на полуноте. — Наш братец неправильный, не такой, как все из серии Альфа. Может, у него и есть сознание. Он не признает Тоэ своим Хозяином, но и когда Аоба-сама позвал его своим голосом, не вернулся. Помните, Аоба-сама? После того, как братец возглавил один из отрядов диверсантов.
— Все равно его поймали, — хмыкнул первый. — И других. Они заперты на первом этаже. Вскоре их перепрограммируют, а до этого… Хотите поиграть с ними, Аоба-сама?
— Очень хочу, — на выдохе гладко соврал Аоба.
Значит, Тоэ не удалось захватить Мидориджиму. Официально — быть может, но…
Остались такие, как Клиа. Диверсанты. Те, на кого не подействовал гипноз Тоэ.
С Клиа все понятно — если он робот, как и эти двое, то гипноз против него бессилен. Но, если поймали не его одного, значит, диверсантов много. И все они как-то защищены от гипноза.
Не все смирились, когда Тоэ захватил остров. Остались те, кто продолжал сопротивляться.
Нужно было узнать больше. Поговорить… с пленными.
— Мы не можем вас проводить, — с сожалением сказал первый робот из серии Альфа — так, судя по всему, они назывались.
— Мы должны стоять тут, — подхватил второй. — Защищать. В последнее время нападения участились. Если они разобьют прожекторы… никакого облучения.
— Простаки растеряются. Больше не будут слушать Хозяина Тоэ. Многие не будут знать, что делать. Потеряют себя. Но придут диверсанты и все им объяснят, — отозвался первый. — Расскажут, как не надо себя вести. И все. Овальная башня рухнет.
— Это Вавилонская башня, — поправил Аоба неосознанно.
Альфы посмотрели на него с одинаковым удивлением на идентичных лицах:
— А?
— Аоба-сама?
Все-таки в чем-то они отличались — отреагировали по-разному. Разные слова произнесли.
— Аоба-сама… — первый робот решился подать голос. Выглядел он так, будто ему было неловко, и Аоба удивился: роботы роботами, а эмоции как у людей. Клиа тоже, если вспомнить…
— Может, вы хотите поразвлечься с нами? — подхватил второй почти с надеждой, которая по неизвестным причинам напугала Аобу больше, чем испугала бы неприкрытая агрессия.
— Нам нельзя уходить отсюда, — продолжил первый, — приказ Хозяина Тоэ.
— Но Хозяин знает, что мы слушаем вас, как его самого.
— И мы никуда не уйдем отсюда.
— Если вы позволите…
— Мы все сделаем быстро.
Ожидание у них тоже получилось разное: у первого — напряженным, будто он ожидал удара, в глазах же второго была похоть.
— Поразвлечься? — переспросил Аоба задумчиво.
Могли ли эти роботы оставлять на его теле укусы? Судя по тому, о чем они его просили, «развлекался» он — его Инстинкт — с ними определенным образом. Их зубы не казались такими уж острыми, но, как роботы, они наверняка обладали силой, превосходящей человеческую…
Нет. Следы на его теле, особенно на плечах и предплечьях, были слишком глубокими. С человеческими зубами такие не оставить. Разве что у этих роботов зубы изменяют форму, когда нужно.
— Мы ценим то, что Аоба-сама уделяет нам внимание, — сказал первый Альфа.
— Мы не понимаем до конца, но это весело, Аоба-сама правильно говорит.
— Аоба-сама говорит, что у нас хорошая маскировка. Только сперма на вкус никакая, а так мы совершенство, — похвастался первый.
— Хотя маскироваться теперь нет смысла. С тех пор, как Мидориджима стала независимым государством, вызывающим страх у соседних стран, а Хозяин Тоэ и Аоба-сама стали Светом и Тенью, которые им управляют. Теперь мы даже не носим маски.
— Можем свободно ходить по улицам и петь. Перекрашивать всех в свои цвета при помощи музыки. Ломать, как захотим, или развлекаться. Это весело.
— Если бы не диверсанты.
— Да, если бы не диверсанты. И Аоба-сама все равно лучший.
— Аоба-сама понимает…
— …что такое ломать.
— Аоба-сама может сломать нас.
В голосах Альфа слышалось восхищение, почти благоговение.
Нет, они бы не стали кусать его. В этом Аоба был уверен.
— Мы развлечемся, а потом вы проводите меня к пленным. И я развлекусь с ними, — Аоба ухмыльнулся, вспоминая, как вел себя Инстинкт в годы общей для них двоих юности: не только Альфа умели маскироваться. — Это будет весело.
— Мы не можем покинуть пост.
— Хозяин Тоэ запретил.
В голосах Альфа слышалось неприкрытое сожаление. Роботы — не роботы, а «развлекаться» они явно любили, пусть и отговаривались тем, что «не понимают до конца».
В отличие от Аобы, который внутренне содрогался при одной мысли о том, что ему придется сделать.
«Роботы, да? Секс-машины или фигня вроде этого. Ничего особенного».
Что-то подсказывало Аобе, что он — его Инстинкт — делал вещи и похуже. Более того, он этими вещами наслаждался.
Тело для Инстинкта было просто способом добиться желаемого.
Тело ничего не значило и для самого Аобы. Если в обмен на секс Альфы покажут ему, где находятся пленные… Если он сможет узнать больше, чем уже знает — больше о захваченной Мидориджиме, отдельном государстве, и своем союзе с Тоэ…
«Интересно, развлекался ли я с Тоэ?»
Он подумал «я», не «Инстинкт», и что-то изменилось.
Аобе стало противно.
Нет, это все было не весело. Совсем не весело.
Тело, дух и душа — части одного целого. Так учили все религии, Аоба знал, хотя и не мог вспомнить, откуда. Наверное, оттуда же, откуда о стигматах и Вавилонской башне.
Нельзя уничтожать собственное тело. Нельзя изнашивать его и подвергать испытаниям, тем более, когда можно спокойно обойтись без этого, когда за самоистязанием не стоит высшая цель вроде проверить свою выдержку.
«Иди сюда».
В голове прозвучал собственный мягкий, непривычно нежный голос, — еще одно воспоминание? К кому он обращался?
Аоба не помнил.
«Иди сюда…Коджаку».
Он вздрогнул. Альфы, похоже, заметили.
— Я могу сломать вас, — угроза не имела под собой ни малейшего основания: Аоба не знал, как пользоваться своим голосом. Способности Аобы, позволявшие контролировать и «ломать» других людей, использовал Инстинкт, не Разум. К роботам это тоже относилось. — Вы должны слушать меня, как Хозяина Тоэ, — по сути, он просто повторял их собственные слова. — Пусть один из вас покажет мне путь к пленным. А развлечемся потом.
— Пото-о-ом, — в голосе первого Альфы слышалось неприкрытое разочарование.
— Потом не получится, — второй Альфа покачал головой. — Ходят слухи, что кое-что произошло. Теперь Аоба-сама не сможет так много развлекаться. Он стал еще ценнее, еще удивительнее.
Что-то произошло? Это связано с диверсантами? О чем они?
И что с Коджаку? Почему Аоба помнил…
— Скоро Хозяин Тоэ расскажет Аобе-сама об этом. И потом нам больше не будет весело, — сказал первый Альфа.
«Это метки».
Аоба больше не слушал Альф.
Укусы опоясывали его тело, и он, хотя до сих пор не знал точно, кто их оставил, начинал догадываться.
«Аоба, прозвучит странно, но… могу ли я обнять тебя?»
Это действительно звучало странно. Было непривычно вспоминать, как Коджаку…
Он бы никогда такого не сказал.
Он бы подумал; он подумал, там, в глубинах своего сознания, во время Scrap, и Аоба ответил…
«Хорошо».
«Сдавайся».
Что именно он ответил?
Аоба нахмурился, пытаясь вспомнить.
«Невероятная красота, снежно-белая, близкая к божеству. И на твоей коже — мои метки».
Это было не воспоминание, но тень его, память о чужом восприятии, облеченная в не шибко ловкие слова. Аоба отступил на шаг.
То, что он вспоминал, пугало куда больше, чем следы от укусов, чем то, что он жил в Овальной башне, сотрудничал с Тоэ и «развлекался» со всеми подряд, а Мидориджима стала отдельным государством, вызывающим только страх.
«Сдавайся».
Инстинкт пытался защитить. Когда Аоба провалился, используя Scrap, Инстинкт попытался защитить — и его, и Коджаку. Так, как мог.
Что случилось потом?
«Он никогда не причиняет боли», — как-то сказала Аобе одна из подруг Коджаку, не вполне трезвая. Сначала они пили: Коджаку, его подруги и неведомым образом затесавшийся в эту компанию Аоба. Ему было неудобно, но он хотел поговорить… о чем-то поговорить.
«А твоя мать, Коджаку?»
О матери Коджаку хотела узнать бабушка Аобы, Таэ. Когда-то они дружили, как Аоба и Коджаку, но с материка Коджаку вернулся в одиночестве.
Бабушка, конечно, не задавала ему вопросов. Она терпела налеты Коджаку на свою кухню и позволяла называть себя «Таэ-сан», только хмыкая в ответ на любезности, в которых он неизменно рассыпался.
Ни бабушка, ни Аоба никогда не спрашивали Коджаку о том, что случилось, о том, откуда у него все эти шрамы. Захочет — сам расскажет.
С какой-то точки зрения, это было правильно. С другой стороны…
Аобе казалось, что это важно. Что чего-то не хватает. Когда он услышал, как бабушка после очередного визита Коджаку бормочет: «Что же случилось с его матерью», то захотел узнать.
Не о самом Коджаку… о его матери. Потому что это было важно.
Коджаку был важен.
Поэтому, встретив Коджаку в приятной компании, Аоба не стал сбегать, как обычно. Общение с девушками всегда получалось у него неважно, они его сторонились. С девушками Коджаку все было еще сложнее: эти начинали ревновать. А иногда и дергать Аобу за волосы, что с его волосами было равносильно полноценным ударам.
Кстати… Аоба потянул себя за волосы.
Боль все еще чувствовалась, но будто стала слабее. Интересно, почему.
«Я сначала думала — интересно, почему, — когда-то сказала подруга Коджаку, которая увела Аобу с дружеской попойки и за которой он последовал, по непонятной причине так и не решившись спросить Коджаку о его матери. — Интересно, почему он не причиняет боли. Почему… собственные желания для него будто ничего и не значат. Он думает только о том, как доставить удовольствие кому-то. А потом я поняла…»
У нее были короткие черные волосы. Аоба помнил, как сейчас, как она висла на нем в баре и как в ответ на мутный взгляд Аобы — «Ты не будешь возражать?» — Коджаку улыбнулся.
Неестественной, натянутой улыбкой.
«Он живет только сегодняшним днем. Он яркий, как бабочка-однодневка, и торопится жить, поскольку знает, что скоро умрет. Это не пугает его: он знает о смерти и сознательно стремится к ней».
Тогда Аоба спросил…
«Почему ты говоришь со мной о Коджаку?»
Девушка с короткими черными волосами рассмеялась: «Потому что рядом с тобой он другой».
«Аоба, можно тебя поцеловать?»
Голос Коджаку из воспоминаний прозвучал громче, чем голос его черноволосой подруги, чьего лица Аоба уже не помнил.
Не может быть, Коджаку бы никогда такого не сказал.
«Хорошо.
Я все знаю. Все понимаю. Нет нужды беспокоиться.
Коджаку… сдавайся».
Воспоминания переплелись, спутались, но голова не взорвалась, как обычно, болью.
Аоба не чувствовал присутствия Инстинкта.
Инстинкт оставил его разбираться со всем самостоятельно.
Коджаку оставил его разбираться со всем самостоятельно — когда позволил уйти вместе с черноволосой девушкой.
«Он поставил на себе крест, — сказала девушка. — Но только не рядом с тобой. Сегодня вечером… он не такой, как всегда.
Ты — особенный. Я хочу узнать, насколько. Я хочу почувствовать себя живой. Не бабочкой-однодневкой.
Только сегодня… я не хочу торопиться жить».
А потом… это он помнил хорошо.
***
Девушка с черными волосами привела его в свою квартиру. Аоба помнил навесной потолок; она была небедной. Конечно, в противном случае не смогла бы стричься у Коджаку… хотя Аобе за все это время даже в голову не приходило поинтересоваться расценками в парикмахерской.
— Хочешь выпить? — спросила подруга Коджаку, пока Аоба, медленно трезвея, пытался понять, почему пошел с ней. Он не считал себя дамским угодником и зачастую предпочитал обходиться собственными силами. Встречи с девушками грозили повязать его развесистой гирляндой проблем, будто диковинное новогоднее дерево: Аоба не мог водить кого-то в дом, где они с бабушкой жили, и не любил просыпаться в чужих квартирах. Аоба не был готов довериться кому-то настолько, чтобы встречаться постоянно, а регулярные встречи каждый раз с разными партнерами уж точно ни к чему хорошему не привели бы. — Знаешь, я скоро умру.
Слова прозвучали неопределенно-размыто, как подростковая придурь. Аоба уставился на свою спутницу недоверчиво.
Она направилась к бару, продолжая говорить:
— Не бойся, это не заразно, хотя и неизлечимо. Редкая болезнь… с самого детства. Даже при современных технологиях… есть то, что нельзя исправить. Мы с родителями объездили весь мир, средств хватало, но никто из врачей не смог мне помочь. Ни за какие деньги. Они сказали, что я не доживу до двадцати четырех. Поэтому родители позаботились о том, чтобы я ни в чем не нуждалась. С детства у меня было все, о чем другие могли только мечтать. Самые лучшие игрушки… больше всего внимания. Друзья… Родители договаривались с ними, и среди них были действительно хорошие люди, среди моих друзей, но они не понимали. Или я не понимала их. Мы жили будто в разных мирах, и этим мирам не суждено было встретиться. Я не винила их… тех, действительно хороших. Тех, после общения с кем я не чувствовала себя обманутой, кто терпел мои капризы… Я не винила, но подсознательно считала, что они мне обязаны.
— Ты…
Она достала из бара бутылку какого-то напитка, — Аоба не обратил внимания на этикетку — разлила по бокалам жестом профессионального бармена. Вкусно запахло чем-то, похожим на еловую хвою. Аоба не помнил, чтобы спиртное так пахло.
— Все блага жизни, — девушка обернулась, улыбаясь, — все, чего я могла пожелать. Сегодня мой день рождения. Мне двадцать четыре. Теперь я взрослая девочка, я никому не говорю о том, что скоро умру. Я не говорила и Коджаку.
Она не прибавила к имени Коджаку «-сан», и это задело Аобу.
— Когда я пришла в его парикмахерскую, то рассчитывала просто на хорошую прическу. Прическа сама по себе мало что для меня значила, но я должна была жить на полную. Родители говорили мне… нужно брать от жизни все. Я пыталась… А он показал, что это не имеет значения, Коджаку. Что «брать от жизни все» — не значит совершать сумасбродства, расшвыриваться деньгами направо и налево, как я любила. Есть простые вещи, которые приносят действительно много радости. Пусть радость мимолетна, как все в этой жизни, это не значит, что нужно причинять кому-то… беспокойство. Если о тебе останется плохая память — зачем вообще жить? Или если памяти не останется вовсе. Никто не обязан мне только потому, что я обречена. Это я обязана — оставить о себе хорошую память, построить что-то свое, чего-то добиться. Есть не только мои желания. Нужно думать и о других. Необязательно, чтобы они понимали меня. Я должна постараться понять их, постараться помочь им, и этого… этого достаточно. Нужно торопиться… нет смысла сдаваться.
Она отпила из бокала. Сделала несколько шагов вперед, протянула второй бокал Аобе. Тот покачал головой.
— Так живет Коджаку. Я не знаю, что у него за болезнь. Наверняка не такая, как у меня. Его болезнь связана не столько с телом… Но он, как и я, живет взаймы. Большую часть времени, — пока рядом нет тебя. Знаешь, почему?
Она отставила бокалы и подошла ближе. Запах еловой хвои усилился.
— Потому что ты и есть смерть.
***
«Сломай меня своей силой.
Приди и сломай меня. Пожалуйста, скорее.
Сломай».
***
— …Пленные на первом этаже, — похоже, задумчивость Аобы показалась роботам-Альфа подозрительной. — Туда мы не можем проводить Аобу-сама.
— Хм.
Неопределенно хмыкнув, Аоба свернул направо по коридору. Он понятия не имел, куда направляется, пока не заметил двери лифта.
Похоже, это был один из верхних этажей Овальной башни. А ему следовало спуститься на первый.
Он чувствовал себя реликтом из прошлого, которого занесло в будущее, и будущее это оказалось на редкость безрадостным.
Вот только сдаваться Аоба не собирался.
Он нажал на кнопку вызова. Через некоторое время двери открылись, и Аобе показалось, что он, как и в случае с роботами-Альфа, смотрит на близнецов.
Но нет, эти люди близнецами не были.
Наверное, раньше бы он удивился, однако теперь способность удивляться была притуплена; боль в плечах уже тоже не казалась такой острой, как прежде. Свежесть впечатлений схлынула, должно быть.
«Аоба».
«Хорошо».
«Можно… еще к тебе прикоснуться?»
«Хорошо».
«Аоба…»
«Хорошо».
Разговор с Коджаку вспоминался отрывками. Аоба точно помнил, что провалился в Scrap, но почему?
«Коджаку бы никогда такого не сказал. Он… заботился о чужих желаниях больше, чем о своих. Он не стал бы просить меня… о поцелуях или чем-то таком.
Никогда.
Коджаку, которого я знал…»
***
— Ее зовут Вита, — сказал Коджаку.
— Странное имя, — отозвался Аоба.
Он не удивился, когда, выйдя из чужой квартиры, встретил Коджаку. Тот прислонился к стене около дома Виты — девушки с короткими черными волосами, которая умирала, — и курил. Он выглядел беззаботным и расслабленным, и Аоба отстраненно удивился.
Он не привык, чтобы Коджаку курил где-то, кроме как в их с бабушкой доме, на балконе.
Хотя, конечно, вряд ли он курил только там. Просто Аоба не знал.
— Может быть, псевдоним, — Коджаку прищурился, потом затянулся.
— Ты почти ничего о ней не знаешь.
— Мне и не нужно. Она прекрасна. Этого достаточно.
— Как же твои другие прекрасные? Ничего, что ты их бросил?
— Я же должен был проследить, чтобы ты ее не обидел.
В голосе Коджаку прозвучала мягкая ирония, но Аобе показалось, что он не услышал настоящую причину. Аоба нахмурился.
— Извини, — наверное, Коджаку решил, что его шутка не пришлась Аобе по нраву. — Вита хорошая девушка. Она не сводила с тебя глаз весь вечер.
— Ты раньше уже был у нее дома?
Коджаку не стал отрицать.
— Скажи… ты бы согласился на ней жениться?
Коджаку закашлялся.
— Что?..
— Ненадолго… на какое-то время. На неделю, или месяц, или…
Аоба замолчал. Ноги подкашивались, хотя он давно протрезвел и больше не пил.
— Я бы вот согласился. Я не умею… помогать другим людям, я — не ты. Но это я бы смог сделать.
— Аоба… — начал Коджаку осторожно.
— Думаю, это сделало бы ее счастливее.
Глаза щипало. Наверное, все дело было в дыме. Аоба ненавидел сигаретный дым, потому и прогонял Коджаку на балкон.
— Эй, Аоба.
В голосе Коджаку звучала нешуточная тревога; Аоба пошатнулся — и почувствовал чужую руку на плече.
Коджаку всегда поддерживал капризных детей и взрослых, и иногда — о чудо — они переставали быть капризными. Иногда они находили себя.
— Дай затянуться, — попросил Аоба.
— Хм? — Коджаку явно этого не ожидал. — Почему…
Бросил взгляд на Аобу — и прервался на полуслове.
— Держи.
Первая же затяжка заставила закашляться. На глазах выступили слезы.
— Ты неправильно затягиваешься, — мягко сказал Коджаку. — Давай я покажу…
— Покажи, — согласился Аоба, держа сигарету в пальцах.
Сознание плыло; «Потому что ты и есть смерть», — сказала девушка, от которой пахло еловой хвоей.
От Коджаку пахло иначе.
— Что случилось? — спросил тот вместо того, чтобы показывать. — Что-то с Витой?
— Я уже все сделал, — отозвался Аоба. — Скоро… приедут. Знаешь… она играла на синтезаторе. Несколько мелодий… сыграла. А еще…
Его повело. Коджаку подхватил на полпути, не дал упасть, поддержал, как всегда поддерживал.
Его чуть приоткрытые губы казались мягкими.
Впечатление не обмануло, подумал Аоба секунду спустя, вдыхая сигаретный дым и, вместе с ним, — дыхание Коджаку.
Теперь можно было жить дальше.
Продолжение в комментариях : )